Из женщин ты одна мила...

Из женщин ты одна мила,
а Осень силы мне дала.
В ней боль моя и мысли взлет
И первых заморозков лед.

Ушло все то, о чем  мечталось,
во что поверилось с трудом.
Пришла весна, а мне осталась-
Зима со снегом и со льдом.
                                          
Я сам избрал такую долю
Уединенье дней любя
Узнал я цену счастью, горю.
В лишеньях испытал себя.
  
И пусть теперь забыт  тобою,
И сам себе давно не мил…
Вот почему судьбу с тайгою
На веки вечные скрепил.

Размышления у фонтана или сказка для дочери

Мы сидели на скамейке в парке победы. Я осмысливал поразивший меня на центральной площади образ фонтана и боялся потерять образ, а она качала ногой, оставляя каблуком полосу на земле.
- Перестань, - попросил я.
- А почему нельзя? - повернулась она ко мне лицом. В ее глазах блеснула искорка протеста, присущая нашему роду по материнской линии.
- Мне в детстве бабушка говорила, что если сидеть и качать ногами, то кто-то может умереть, - объяснил я.
- Это кто же? - съехидничала она.
- Да хоть кто...- вздохнул я.
- Тогда расскажи мне что-нибудь, - обижено попросила она, - а то сидим, как немые.
- Я вздохнул, думая о том, что раньше приводил сюда дочь именно для того, чтобы помолчать. Здесь, рядом с обелиском воину-победителю, затихала моя боль о неприкаянной душе деда по отцу, погибшего под Берлином в мае сорок пятого. Здесь я мысленно разговаривал, делился с дедом всем самым сокровенным. К нему приводил свою дочь. Однажды она разрыдалась. Казалось, что без видимой причины. Но только казалось. Именно в тот момент её душа настроилась на волну моей утраты, на ощущение насильственно прерванной связи поколений.
Полез в карман куртки за сигаретой.
- От этого, между прочим, точно умирают, - вывел из раздумий её голос.
Замечание я пропустил мимо ушей и глубоко затянулся.
- Вот видишь, какие вы взрослые. Нам, так то нельзя, этого не делай, а как самим, так все вам можно.
Я посмотрел на нее, прищурив левый глаз, но сигарету бросил. Покашлял.
- И о чем же тебе рассказать?
- Сказку какую-нибудь. Ты же часто мне их в детстве рассказывал.
Я поскреб затылок и призадумался. В те три-четыре года, что она определила как детские, я умел находить для нее темы, но теперь, когда ей двенадцать, сказкой из моего детства не заинтересуешь потому, что захлестнуло "телевидяшное" и кассет у нее два огромных ящика "с хвостиком да еще с загогулиной". Поначалу видики включали потому, что подружки смотрели, и не хотелось, чтобы дочь была "хуже других", потом чтобы не плакала, затем чтоб не капризничала, а уж когда это вошло в норму, не на кого и пенять...
- Ты хоть тему дай, - взмолился я.
Теперь уже она призадумалась, повернулась ко мне, и по взгляду я понял, что пора "чебургенов" закончилась.
- А расскажи мне о Югре. А то все Югра, Югра... А кого ни спроси, ничего не говорят, только руками разводят или плечами пожимают.
- Ну, донечка, - я запнулся и вдруг понял, что повторил бабушкино слово. Подвернувшийся язык выговорил его на украинский лад. От ранее мне не понятного слова теперь повеяло теплом, и я уловил его глубинный смысл. К душе прикоснулось что-то такое, о чем обычными словами не поведать, но что случается, когда работаешь за письменным столом. Это состояние я для себя называю вдохновением или небесным диктантом. В груди тогда горячо, а кончики пальцев холодеют, и от каждого точного образа, помимо воли, наворачиваются слезы. Именно в такое мгновение пишется о сокровенном и, думается мне, в этот миг пишущий находится под Богом.
- Хорошо, - выдохнул я, - расскажу тебе сказку о Югре.
- Когда-то, ну очень давно! Когда растаявший ледник все кругом затопил и над водой остался материк, позже названый Белогорским, да наши кедровые холмы, с неба спустились беспупые люди. Они только и могли жить на оставшейся после потопа земле. Им не нужна была одежда и еда, потому, что тела у них не было. Они говорили на одном языке, - тут я запнулся, и, чтобы не уйти в своем сочинительстве к библейской притче о строительстве Вавилонской башни, невольно задумался.
- Это был не тот разговорный язык, которым пользуемся теперь мы, - вывернулся я.
- Это был язык поступков. Хорошие поступки облегчали бестелесную сущность, и она возвращалась туда, откуда спустилась. Плохие поступки утяжеляли и, со временем, бестелесная сущность становилась видимой. Так появилось земное тело. Еще без рук и ног оно не могло передвигаться, а появившееся чувство голода можно было утолить лишь под землей. Там, после потопа, оставались жучки и червячки, - тут я опять замолчал потому, что не знал, как проще объяснить ребенку границу между добром и злом, тем более теперь, когда с одной стороны все так упростилось, а с другой усложнилось.
Видимо, я долго молчал, и дочь рядом нетерпеливо заерзала.
- Постепенно, когда большая вода схлынула, и у наших кедровых холмов появилась связь с материком, вернулись животные, и можно было не спускаться за пищей под землю. Да и ноги с руками к тому времени выросли.
- А те, что под землю ушли? Они там так и остались?
- Да, моя хорошая. Их стали называть злыми духами. Тех, кто вернулся на небо - добрыми. Проходили годы, а годы складывались в века. Постепенно живущие на земле стали называться людьми и разделились на две половины. Одни помнили доброе своё начало и мечтали о том, как бы достичь бестелесного состояния и вернуться к звездам. Такие люди старались совершать только добрые поступки. Другим хотелось лишь есть и они, сами того не понимая, уподобились подземным своим предкам. Появились зависть, желание добыть себе пропитание. А поскольку и добрых и злых предков люди стали называть Духами и те жили своей жизнью, помня, что на Земле сущест�